Иван Михайлович в своих мемуарах, написанных якобы исключительно в назидание своим детям, чистосердечно описывает свои амурные истории и признаёт свою слабость к женскому полу: «Я без чувствительного привлечения не мог прожить ни дня». Он искренно кается в своих грехах («сучил любовь, как селадон»), но при этом постоянно подчёркивает, что кроме своей жены Евгении никого не любил. Таков уж был наш чиновник-романтик губернского масштаба, беззаветно любящий театр и поэзию, пишущий и публикующий собственные стихи и пьесы, представитель знаменитого княжеского рода, дед которого, кстати, славился разнузданным и буйным нравом.

Сражаясь с порочными привычками местных чиновников, князь Иван сам успевал «влипать» в разного рода любовные похождения, главным образом платонические. Одну из этих историй мы расскажем здесь. Предметом его «поэтического» жара являлась некая г-жа Елена Александровна Улыбышева – «непригожа, но заманчива, молода, ухватки самые соблазнительные, приятный разговор, хорошие поверхностные познания, ум достаточный для общежития… мастерица… обольщать людей неопытных». Одним словом, дама, приятная во всех отношениях, «данником прелестей» которых и стал наш герой зимой 1793—1794 гг. Согласно «Русской старине»49, Улыбышева отнюдь не была дамой ветреной: она любила своего мужа и ребёнка, а вот повинуясь витавшей в воздухе «амурной субстанции», влюбилась в уже пожилого и некрасивого князя Долгорукова.

Муж указанной дамы, если верить Долгорукову, был тоже «принципиальный» поклонник дамских юбок, но ко всему прочему пил горькую и потихоньку притеснял свою жену. Так что Ивану Михайловичу сама судьба предоставляла обширное поле для демонстрации сочувствия к Улыбышевой, а от сочувствия до любви всего несколько шагов. «Тронет ли кого-нибудь такая картина, а наипаче того, кто влюблён в толико уничижаемый предмет? Трудно ли сочинить роман, когда воображение пылает, а сердце чувствительно?» – восклицает наш волокита.

Иван Михайлович решил спасти свой «предмет», убедил её уйти от мужа и договорился с отцом Улыбышевой принять у себя беглую дочь. Между любовниками началась лихорадочная и страстная переписка, о которой скоро узнала и Евгения Сергеевна, жена Ивана Михайловича. «О, достойная женщина!» – лицемерно восклицает он на страницах своих мемуаров. – «Никогда, никогда, я тебя не стоил!»

Мадам Улыбышева знала «несколько» французский язык и включала в свои письма стихи французских поэтов, придавая своему роману с женатым вице-губернатором настоящий, французский колёр. Писали не листы – писали друг другу тетради, сообщает Долгоруков. При этом, утверждает наш любовник, отношения с Улыбышевой у него были сугубо платоническими: «Никогда, никогда, Бог тому свидетель, уста мои её уст не коснулись».

Французская фраза «Я был в небытии, пока тебя не встретил!», содержавшаяся в одном письме Елены Александровны, стала «камнем основания погибели» вице-губернатора. Естественно, оскорблённый в своих супружеских чувствах г-н Улыбышев узнал об этой переписке жены с Долгоруковым и искал теперь только случая, чтобы отомстить ему. Как-то возвращаясь в Пензу из гостей и проезжая мимо села, принадлежавшего Колокольцеву, председателю Верхнего земского суда и родственника Улыбышева, Долгоруков едва не попал в настоящую засаду. Улыбышев подговорил нужных людей и дал им поручение как следует прибить селадона, но они не успели, потому что Иван Михайлович уехал из гостей прежде, чем они успели выставить кордон.

Узнав об этом, Иван Михайлович слегка присмирел и совать нос за пределы Пензы более не решался. Для рассеяния тоски по Улыбышевой он завёл роман с мадам Загоскиной, которая, по выражению самого любовника, «начинала делать бремя в моём сердце». Ведь сердце вице-губернатора было всегда открыто для этого бремени! А Улыбышева, между тем, не переставала «обременять» уже завоёванное сердце бедного Ивана Михайловича и, сидя в одиночестве в доме у отца, требовала «очной ставки». Любовник ссылался первое время на весенний разлив и половодье, но для страстной любви полые воды не могут служить оправданием. И Иван Михайлович поехал, но решил с полпути вернуться назад, чтобы засвидетельствовать свою любовь мадам Загоскиной, которая уже вытеснила мадам Улыбышеву из его сердца. Вместо себя Долгоруков решил послать нарочного с письмом, в котом он клялся Улыбышевой в любви до гроба и сравнивал её с самим божеством. Об этом быстро узнали в доме Колокольцевых, и посланник Долгорукова был людьми Колокольцева перехвачен, а письмо вице-губернатора у него изъято. Теперь г-н Улыбышев обладал против своего врага несомненным компроматом.

Пенза зажужжала, загудела, зашумела от слухов и пересудов. Давненько пензенское общество не получало такого повода для сплетен. Г-н Улыбышев, между тем, приехал в Пензу, ездил по домам и читал всем письмо Долгорукова к своей жене. Тут вице-губернатор увидел, наконец, всю «глубину изрытой подо мной ямы». Несчастному любовнику не оставалось делать ничего иного, как спасать свой брак с Евгенией Сергеевной, которая, кстати, была опять беременна. Сохраняя внешне вид неуязвимости, Иван Михайлович продолжал вести светский образ жизни и, как ни в чём не бывало, гулял и веселился вместе с супругами Загоскиными. А мадам Загоскина, шокированная распространившимися по губернии слухами, вспомнила о своём супружеском долге («она была благоразумна и любила добродетель») и стала показывать Ивану Михайловичу, что его визиты «её оскорбляли и страшили», а его оправдания, что эти визиты объясняются деловыми отношениями с её мужем, решительно отвергала. Ведь она, несомненно, была достаточно «остра» и тоже слыла дамой, приятной во всех отношениях!

И в это время пришло известие из Москвы о том, что умер отец Ивана Михайловича. Это был настоящий удар для Долгорукова, который искренно любил и почитал своего родителя. Нужно было срочно ехать на похороны. И тут автор мемуаров, отдавая последние почести отцу, делает для их читателей неожиданное открытие: оказывается, у папеньки давно была любовница, «благородная дворянка Аксинья Ивановна Похвиснева50». Пристрастие к оной дворянке у отца так сильно возросло, «что он вошёл с ней в теснейшую связь, любил её страстно, возил её с собою всюду» и прижил с ней двух детей: сына Григория и дочь Анну. Связь эта была легализована, и Похвиснева с детьми фактически стала членом семьи Долгоруковых. Умерший Михаил Иванович завещал проинформировать об этом свою супругу, спустя шесть недель после своих похорон. «О, какое примерное великодушие! Какая тонкость в чувствительности!», – восклицает мемуарист. И в самом деле – какая тонкость, какое великодушие по отношению к супруге, которая уже давно всё отлично знала, но сохраняла видимость неведения, примирившись с мужниными прыжками «налево»!

Вернувшись с похорон, Иван Михайлович узнал, что в городе его отлучку объясняли свиданием с мадам Улыбышевой. Что ж, пензенское общество судило в меру своей испорченности. Очевидно, г-н Улыбышев разделял сие заблуждение, беспробудно пил и готовил акт мести. Объект мести погрузился в текущие дела губернии, но был начеку и ждал, когда же гром, наконец, над ним разразится.

И он разразился. Как-то выходя из присутствия, он столкнулся в сенях с Улыбышевым. При выходе на улицу вице-губернатор увидел судью Сумарокова, «подлого сообщника пьяного Улыбышева», который задержал его на пороге несущественным разговором – несомненно, для того, чтобы дать Улыбышеву время собраться и набраться решимости. На пороге Долгоруков оглянулся, и тут Улыбышев нанёс ему удар по голове тростью. «Никто его тут не схватил, все бросились прочь», – с сокрушением пишет Иван Михайлович. Физическая боль была несравнима с моральным оскорблением, которое «выше было ужасов самой смерти». А что же предпринял он, гвардейский офицер, участник войны со шведами, князь, здоровый мужчина и прочая, и прочая? «Я был пешком и в фраке», – оправдывается он. – «Что оставалось делать мне, как не идти тотчас домой». Вот если бы он был на коне или в карете, а одет в сюртук или камзол, то, конечно же, дал бы Улыбышеву достойный ответ. Наш любовник оказался жидок на расправу.

Он пошёл к губернатору и потребовал отправить нарочного в Петербург с жалобой на Улыбышева …самой Екатерине. Ступишин справедливо отказал ему в этом, полагая, что обращаться к императрице с такой жалобой стыдно и непристойно для всех: и для самого жалобщика, и для губернатора. Тогда Долгоруков попросил